Монастырские узники в ХХ-ом веке
«В августе месяце 1902 года из Суздальской монастырской тюрьмы был освобожден архангельский уроженец Василий Осипович Рахов, просидевший в одиночном заключении монастырского каземата целые восемь лет... В начале зимы 1893 года в двух самых захолустных пунктах города (Архангельска), населенных исключительно бедняками, Раховым были наняты квартиры, где он ежедневно кормил до ста и более человек. «Эти трапезы обыкновенно начинались и оканчивались чтением Евангелия и житий святых, разъяснением их и молитвою. Масса посторонних ходила из любопытства в столовые Рахова единственно для того, чтобы послушать его беседы и чтения. Но так как на устройство этих столовых не было испрошено надлежащего разрешения, то последовало закрытие их»... Тогда он начал ходить из дома в дом, из лачуги в лачугу... Зимой, ранней порой, когда еще темно, он выходил со двора с санками, на которых были уложены мука, хлеб, дрова; он останавливался у заранее отмеченных им избушек бедняков и оставлял у их порога муку или дрова и затем удалялся, никем не замеченный... Средства эти шлют ему отовсюду, и в этом отношении он так же обеспечен, как Иоанн Кронштадтский. Особенно много сделал Рахов для беднейшей части архангельского населения в тяжелую годину... голодовки 1892 года. Помимо открытых им столовых, в которых кормились все бедняки и нищие города, а также пришлый люд, особенно из числа богомольцев, ежегодно в огромном числе направляющихся в Соловецкий монастырь, — Рахов на одной из окраин города, населенной преимущественно беднотой, в Кузнечихе, устроил мастерские, или, вернее, дом трудолюбия, где бедняки, не имевшие средств завести свое собственное дело и приобрести инструменты, занимались столярными и сапожными ремеслами, щипали пеньку, плели коврики. Тут были как мужчины, так и женщины.
Затем, сняв особый дом, он устроил в нем приют на 40 человек детей, в который принимались преимущественно сироты с грудного возраста и до 12 лет. Наконец, им устроен был ночлежный дом для всех бесприютных и бездомных. Но ему и этого казалось мало, и он готов был каждую минуту делиться всем, что он имел, с бедняками и нищими. У него ничего не было своего, личного, заветного, с чем бы он не расстался и не поделился бы с неимущими, босяками и нищими. Бывали случаи, когда он в суровую зимнюю вьюгу, встретив где-нибудь босяка или нищего, одетого в дырявое рубище, обменивался с ним платьем, бывшим в то время на нем. Однажды, встретив нищего, дрожавшего от холода, Рахов снял с себя только что подаренную ему отцом прекрасную шубу на лисьем меху и надел ее на нищего.
Вполне естественно, что вся городская голытьба смотрела на Рахова как на своего благодетеля; она чуть не молилась на него. Что касается других слоев населения, то они относились к этому необыкновенному человеку весьма различно, хотя, по-видимому, все безусловно верили в полную искренность его побуждений и тех внутренних, этических мотивов, которыми он руководствовался в своей деятельности. Но одни считали его чудаком и оригиналом, другие — религиозно настроенным мистиком и «человеком не от мира сего», третьи, наконец, не вполне нормальным, немного «тронувшимся».
Как бы то ни было, но довольно долгое время все шло вполне благополучно: учреждения, созданные Раховым на пользу населения, постепенно развивались и крепли. Вдруг по городу пошли какие-то странные, тревожные слухи. Судя по этим слухам, можно было заключить, что местное духовенство заподозрило Рахова в неисполнении им некоторых обрядов Православной Церкви (но фактов, хотя бы отдаленно подтверждающих клевету, представленно не было!). Таинственно сообщалось о каких-то брошюрках и книжках, которые читались иногда в открытых им учреждениях и которые якобы не вполне согласуются с учением и правилом Православной Церкви. Говорилось, что Рахов будто бы с недостаточным почтением относится к иконам святых угодников.
Произведены были обыски в учреждениях, организованных Раховым, но при этом решительно ничего не только преступного, но и сколько-нибудь подозрительного обнаружено не было. Иконы везде оказались на подобающих им местах, брошюрки, возбудившие тревогу и подозрения местных священников, оказались самыми невиннейшими книжками, прошедшими всевозможные цензуры. Тем не менее, однако, по настоянию духовных властей, против Рахова было возбуждено судебное преследование, и затем он был привлечен к суду; дело его рассматривалось архангельской палатой.
Когда ему предложили избрать себе защитника, он отказался, заметив: «Бог защитит»... Судом он был оправдан, так как ровно ничего преступного в его действиях суд не нашел.
Местная администрация во главе с губернатором... также ничего не имела против Рахова и его деятельности. Но архангельское епархиальное начальство, очевидно, было на этот счет другого мнения, так как нашло необходимым возбудить ходатайство о ссылке и заточении Рахова в Суздальский Спасо-Евфимьев монастырь.
(Подвижник в миру своим свидетельством весьма невыгодно оттенял синодальных батюшек, провозгласивших монополию на истину и сам образ русского православия!..) Ходатайство это было немедленно уважено, и в октябре месяце 1894 года в Архангельске получено из Петербурга распоряжение об отправке Рахова в Суздальскую монастырскую тюрьму. Немедленно... последний был арестован и заключен в тюремный замок, к великому ужасу его отца и матери. Затем с первым же этапом Рахов был отправлен в г.Суздаль, причем, ему не разрешено было проститься даже с родной матерью и отцом.
Ссылка в монастырь единственного сына, на которого семьей возлагались все надежды, страшно поразила и потрясла как старика отца, так и его жену. Последняя не перенесла удара: она слегла в постель и, прохворав около трех месяцев, умерла от скорби... Со смертью жены старик остался одиноким бобылем... Несчастный старик всю надежду возлагал на прошения, которые он подавал разным высокопоставленным лицам и в которых он умолял об освобождении его сына из монастырской тюрьмы и об отдаче его ему на поруки... Увы! Надежде Этой не суждено было осуществиться: старик умер, так и не дождавшись освобождения сына из монастырского каземата.
...В числе лиц, и сейчас (в 1904 году!) томящихся за решетками Суздальской монастырской тюрьмы, между прочим, находится некто Ермолай Федосеев, заключенный туда согласно ходатайству самарского епархиального начальства. Вот уже пятый год сидит он в строгом одиночном заключении монастырского каземата. О причинах, вызвавших это заточение, находим следующее объяснение в «Отчете о состоянии сектантства в Самарской епархии за 1900 год»: «По отношению к нераскаянным и зловредным еретикам и пропагандистам епархиальное начальство прибегало к крайнему средству воздействия, ходатайствуя перед Св.Синодом об изъятии их из среды православной паствы через заключении в Суздальский Спасо-Евфимьев монастырь. Так оно вынуждено было поступить с некиим Ермолаем Федосеевым, который жил в пещере и своей лицемерной (?) праведностью привлекал к себе массы простого народа».
Следует, хотя на минуту остановиться на этих строчках отчета, чтобы вникнуть в их сокровенный смысл. Прежде всего, нельзя не отметить в них той откровенности, с которой самарское епархиальное начальство заявляет о своем отношении к тем из «еретиков» и «пропагандистов», которых оно почему-то признает «нераскаянными и зловредными». По отношению к таким лицам оно, очевидно, со спокойной совестью считает себя вправе прибегать к «крайнему средству воздействия»... Вследствие того, что понятие об еретичестве и пропаганде, конечно, слишком условны, растяжимы и неопределенны, нельзя не пожалеть о том, что самарское епархиальное начальство не сочло нужным хоть отчасти пояснить: кого, собственно, считает оно «еретиками», «пропагандистами» и как именно определяется та «зловредность» их, которая, по его убеждению, должна караться не иначе как монастырской тюрьмой?..
Решения надзорных ведомств.
Самарское епархиальное начальство в своем отчете старается уверить, что оно было «вынуждено» применить к Федосееву крайнюю меру, то есть ссылку в Суздаль, вследствие того, что он «жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа». Из этого мы вправе заключить, что в лице Федосеева мы видим даже не «еретика», не «сектанта», а простого мистика, религиозно настроенного человека, который, по примеру святых прежнего времени, предпочитал жить в пещере и таким путем спасать свою душу. Будь Федосеев сектантом или еретиком, и, особенно «зловредным» и «нераскаянным», отчет, разумеется, не преминул бы подчеркнуть это обстоятельство, поставить его на вид... Нужно ли говорить о том, что оба эти «преступления» ровно ничего преступного в себе не заключают и ни под одну из статей действующих у нас уголовных законов подведены быть не могут...
Как бы то ни было, но в результате пред нами факт поистине поразительный, почти невероятный: человек, в действиях которого не было даже состава преступления, вот уже пятый год сидит в одиночном тюремном заключении, и сколько времени ему придется просидеть — еще никому не известно, так как мы уже видели, что в монастырские тюрьмы у нас попадают люди без определения срока. Мы видели также, как часто подобное заключение продолжается целые десятки лет и даже становится пожизненным...»
Если бы во времена Антония и Феодосия Киево-Печерских церковью управляли подобные иерархи, остались бы в живых эти святые? Сколькие же были тайно замучены иосифлянской сектой уже в наши дни?..
В государственной церкви, ставшей господствующей в IV-ом веке, произошло «...отделение души от тела — ... душа ее отлетела в пустыню, в монашество, а в миру осталось тело, в которое могла вселиться какая угодно душа... Между тем как истинное монашество все дальше и дальше уходило от общественно-политической жизни (от лжехристианства, поклонившегося князю мира сего) в свою Фиваиду, в новый Град Божий, Небесный Иерусалим, — ветхим земным градом, государством, управляло мнимое, волчье под овечьей шкурой, мирское монашество, государственно-церковное чиновничество, пронырливое иезуитство, кровожадное инквизиторство, властолюбивое папство, раболепное патриаршество. В тело церкви вселилась другая душа, за личиною церкви скрылось другое лицо. Между тем как истинное монашество все более и более подчиняло плотское духовному, земное небесному, мирское Божьему, — монашество ложное в делах церковной политики шло обратным путем — подчиняло духовное плотскому, небесное земному, Божье мирскому... Между царством от мира и царством не от мира сего, между государством и церковью установился прелюбодейный союз.
Церковь искушалась государством: Ежели падши поклонишься мне, я дам тебе все царства мира. Государство искушалось Церковью: Сим победиши, то есть победишь Крестом Господним. Но кого? Врага государства, бунтовщика Максенция, или врага Христова, диавола? Это осталось неясным для Константина Великого и для всего исторического христианства — новой государственной римской религии, коей торжество недаром совпало с торжеством римского императора над врагами римской империи. И доныне, когда церковь молится «о низложении всех врагов и супостатов под нози его», то есть под ноги христианского кесаря — небесное знаменье: крест, меч Христа кощунственно смешивается с мечом древнеримского кесаря, церковь становится орудием государства, «пальцем от ноги» железного колосса, одним из рычагов бюрократической машины, Homo Artificial, Искусственного Человека, ... Иконы Зверя. И не было во всемирной истории такого обмана, такого насилия, такого порабощения народов, такой политической мерзости и политического ужаса, которые не благословлялись бы этим небесным знамением: Сим победиши, — которые не совершались бы под покровом церкви во имя Христа. В жизни человечества повторялась жизнь Сына Человеческого: второе предательство, ... второе оплевание, избиение, увенчание терновым венцом, облачение в багряницу, второй путь крестный, второе распятие. Ныне совершается и второе погребение Господа. Чаем же и второго воскресения Богочеловека в Богочеловечестве. И всего страшнее то, что это всемирно-историческое отступление христианства от Христа в общественно-политической жизни мира происходило в совершенной слепоте, вне сознания церкви (официальной). Церковь не видела и доселе не видит, куда она идет, куда ее ведет Другой. ... она... поддерживала худшую из всех политик, политику вечной косности, вечного рабства, политику Князя мира сего, «Грядущего Хама», который хочет скрыть свое лицо под личиною Грядущего Господа...
Русский народ самый атеистический из всех народов, — утверждал Белинский. Русский народ самый мистический из всех народов, — утверждал Достоевский. Кто из них прав? Или, может быть, оба правы? Может быть, нет народа более жаждущего религии и менее утолившего эту жажду, чем русский народ. Огромное и постоянно разрастающееся движение сектантства показывает, до какой степени религиозная потребность народа не удовлетворена предлагаемым церковью содержанием исторического христианства (профессионально отредактированного и обескровленного книжниками и фарисеями, воссевшими на церковные престолы). ... Всего замечательнее то, что сектантство началось в старообрядчестве. Именно там, где народ остался, наиболее верен своей старине церковной, он и почувствовал наибольшую необходимость церковного обновления. Да и само старообрядчество — «древнее благочестие», со своим добровольным мученичеством — ... со своим ожиданием конца мира и второго пришествия, со своим бунтом против всей государственно-церковной жизни новой России как воплощения «духа Антихристова» — есть небывалое во всемирной истории возрождение эсхатологического самочувствия первых веков христианства. Апокалипсис нигде никогда не был если не понят, то прочувствован так, как в русском старообрядчестве... Беспредельное религиозное отчаяние... — в настоящем, беспредельная религиозная надежда, чаяние еще невиданного на земле воплощения правды Христовой — в будущем — вот две крайности, между которыми вечно колеблется религиозная стихия русского народа. Ничего в настоящем, все в будущем.
Русский народ — самый крайний, последний, близкий к пределам всемирной истории, самый апокалипсический из всех народов».
